Эту квартиру называли «квартирой на Третьяковке». Спутать ее с какой-то другой было невозможно: шикарного качества, хоть и убитый временем паркетный пол, беленые стены, завешанные плакатами, рисунками, фотографиями и исписанные посланиями гостей квартиры, лампочки в каждой комнате вместо люстр. Четыре комнаты абсолютного творческого счастья. В прихожей гостей встречает картонная фигура Леннона в полный рост, привезенная кем-то из Лондона. В кабинете-библиотеке потолок исписан цитатами битников и отечественных поэтов разбитных нулевых. Здесь всегда накурено, душновато, и к сигаретному дыму частенько примешивается приторный запах аромадиффузора или привезенных кем-нибудь из Индии трав.
Здесь постоянно музыка, разговоры о высоком и не очень, песни. Постоянно разыгрываются сценки: студенты актерского здесь – большой процент гостей. Попадая сюда, ты сразу становишься либо своим, либо чужим.
Марк стал своим сразу. Почему – сам не смог бы ответить. На актерский он так и не поступил, его привел друг, с которым он познакомился на пробах, а Алиса сразу в него, Марка, влюбилась. Не в буквальном смысле, скорее в его, как она тогда выразилась, тлеющий образ. Слово на тот период жизни Марка оказалось очень точным. Он дотлевал после очень большого пожара.
Сколько он там не был? Больше полугода. По меркам квартиры на Третьяковке, в которой жизнь кипит день и ночь, это очень много. Большая текучка людей произошла. Когда Марк пришел, многих он увидел впервые, кого-то, кого очень ждал, вовсе не было. Алиса открыла дверь и издала образцовый девчачий визг, а потом кинулась ему на шею. Он к этому визиту не готовился, пришел в том, что под руку попалось: черная, чуть потертая толстовка, черные же джинсы, кеды. По пути купил пять крупным, тяжелых, вульгарно-бордовых роз.
- Драматическая ты моя, - он вручил их Алисе с улыбкой. На самом деле они были не столько для нее, сколько для него. Марк просто любил цветы.
- Знакомьтесь, это Марк Нейман, - Алиса уже притащила его в комнату с основным скоплением народа. Было шумно, в углу трое ребят пытались подобрать что-то на банджо и фортепьяно. Всеобщая тишина, как это бывает в фильмах, не воцарилась, но Марка поприветствовали гулом и свистом. Алиса представляла ему кого-то и наоборот, но Марк никого не запомнил. Да и его наверняка – никто. – Марк у нас очень талантливый…
- Бездельник, - отмахивался он при очередном представлении. Она шипела в ответ и пыталась рассказать о его талантах – как он проникновенно пишет и играет, ему бы на сцену.
В конце концов, Алиса растворилась в толпе. Марк остался один и с удовольствием погрузился в привычную атмосферу. Некоторое время он слонялся по квартире, общаясь то с одними, то с другими людьми, а потом его вниманием завладели трое парней – старый друг Петька Промыслов и двое новеньких, чьи имена он путал – Кирилл и Костя. Они пили хорошее домашнее вино и говорили, уютно устроившись в самом углу комнаты на двух креслах, неподалеку от окна. Начали за здравие: шутили, обсуждали казусы знакомых на сцене (Петр работал в независимой театральной студии, а парни отказались оттуда же – световики). Потом, Марк уже не мог вспомнить – как, разговор перешел в более мрачную плоскость. На старом хрипящем магнитофоне, который стоял на подоконнике, лежала стопка кассет. Играл русский рок, в основном Зоопарк. Потом Петр переставил на Наутилус, и все вокруг словно стало черно-белым. Словно все красны разом вытянуло, осталась только неприглядная суть. В пепельнице грустно дотлевали сигареты. Разговор тек вяло и лениво, пока Петр, рассматривая заднюю сторону подкассетника со списком песен, не сказал Марку:
- Помнишь, как сцену с Бутусовым ставили? Я пытался уйти от любви, - пропел он строчку из песни и засмеялся.
- Я брал острую бритву и ранил себя, - продолжил Марк. Он играл в этой сцене. Петр, воодушевленный музыкальной паузой, сделал ощутимо громче, и Марк стал петь в полный голос с Бутусовым. Надрывно, болезненно, словно сковырнули что-то внутри и теперь оно кровоточило. Петька посмеивался, вспоминая постановку. Народ оборачивался. Кто-то тоже подпевал.
Марк встал в позу напротив Петра, как когда-то на сцене, нервно провел по лицу руками – напряженными настолько, что они чуть подрагивали.
- Ваши самокруточки отдают гадким душком, - процитировал он, - так от трупов пахнет. Я знаю, как они пахнут. Внутри я тоже труп. – Он приближался к Петру, который отвечал ему выжидательной улыбкой. – А теперь послушайте…
- А помнишь, - перебил его Петька, - помнишь, как окно сломалось, когда ты должен был типа свеситься, а потом упасть? – Он захохотал. – Как треснуло! Михалыч матерился, где я вам еще одну раму достану, придурки… Ох, времена…
- У меня билет на двенадцать, - тут же подхватил Марк, переключившись на ту самую сцену. Вино прилично ударило в голову, распаляло изнутри, разогревало. Он глянул в сторону окна и направился к нему. – Маше передайте мои наилучшие пожелания! – На подоконнике сидела какая-то девушка, и Марк, бегло бросив ей короткое «пардон», бесцеремонно подвинул ее в сторону и открыл окно.
- Ты че делаешь-то? Эй! – Петр перестал смеяться, хотя на лице все еще была тень улыбки. Он не понимал, что происходит, хотя начал догадываться. Остальным было понятно и того меньше, пока Марк не забрался на подоконник.
- А теперь я пойду, - Марк повернулся в сторону улицы, пошатываясь, - иначе опоздаю. Будьте!
Ночной ветер бил в лицо. Чуть оступившись, Марк зашатался, но быстро ухватился за оконную раму. Сзади послышался какой-то женский визг, чей-то пьяный смех и голос Петра: «Снимите, убьется же, дурак!».

Отредактировано Mark Neyman (17.02.2021 11:46:28)

Августовский теплый ветер пьянил покруче местного вина. Он был значительно крепче, что уж там. По-хозяйски забираясь под одежду, он впитывался в кожу, вдыхался через ноздри, глотками входил в открытый рот – Марк дышал им так, словно не мог надышаться. Последний месяц лета – всегда щемящий, выразительный, вызывающий сладкую тоску. Перед тем, как мир вокруг замерзнет в монохроме бетонок и сырой земли, ты словно делаешь последний вдох в этом еще живом, цветущем, красочном мире. Как называла одна из его знакомых холодный и теплый сезоны – липовый мед и плесень. Очень точное сравнение.

Но пока еще спящая Москва перед ним расстилалась, напоенная липовым медом. Впрочем, не такая уж спящая. Во многих окнах горел свет, гуляли собачники, да и просто прохожие, хоть и редко, но были видны. Слишком теплая была ночь, чтобы оказаться безлюдной.

- Залазь обратно! Совсем одурели там уже? Полицию вызову! – донеслось снизу. Это была местная консьержка, тетя Таня. Сидела на лавочке. Видимо, в такую ночь даже ей не спалось.

Марк уже хотел было крикнуть ей в ответ признание в любви, но мир по ту сторону окна, по ту сторону августовской ночи, которая находилась в квартире Алисы, вернул его себе рукой некой девушки. Потом, как понял Марк, той самой, которая сидела на подоконнике до его прихода.

Поначалу, увидев ее негодование, он посмотрел на нее недоуменно: чего ты вообще от меня хочешь? Потом до него дошел и смысл ее язвительного замечания, и то, что он, возможно, ее напугал. Это его рассмешило, он фыркнул и еще шире улыбнулся. Внимательно уставился на блокнот, который она ему продемонстрировало. Если не считать вызванных его вторжением помарок, там была нарисована пепельница. Марк поднял на девушку серьезный взгляд.
- Совершенно на меня не похоже, - констатировал он.

- Алисочка, - крикнул Петр, - тебе тут сетки на окнах нужны, или решетки. Кота и детей маленьких нет, но суицидники имеются. А то в следующий раз попадешь в новости. Или в эту передачу… как ее… к Малахову.

Марк слышал Петра только краем уха. Он сел на подоконник рядом с девушкой, забрал у нее блокнот и карандаш и, прикусив кончик языка, начал сосредоточенно рисовать. Прямо вокруг пепельницы: фонари, деревья, панельные дома, птиц. Пепельница обросла городским пейзажем, он поглотил ее, она проступала через него – они сплелись в одно целое. Рисовал он, конечно, так себе, не то чтобы хорошо. По сути, он нигде этому не учился. Да еще и выпитое вино сказывалось. Но, как ему показалось, суть донести получилось.

- Вот, - констатировал он почти торжественно, отдавая ей блокнот. – А теперь меня нарисуй. Я чертовски хорош для этого, точно тебе говорю.

- Марик, - попытался воззвать все еще сидящий неподалеку Петр, - ну хоть не с обнаженной натуры?

- Это можно, - Марк снял толстовку и футболку под ней, демонстрируя девушке свой торс, словно для оценки. И потом снисходительно предложил: - Можешь даже усадить меня, куда посчитаешь нужным.